Припадок закончился, кровавая муть схлынула, обнажив каменистое, болезненное дно - он даже не пытался встать и лежал, широко раскрыв глаза. Он смотрел в потолок и там вместо аляповатой грубой лепнины, вместо пышнотелых нимф и ангелочков, похожих на сельскую выставку окороков и копченостей, вместо яркой лазури потолочной росписи - вместо всего этого Иерон видел серое небо, брызги грозовых облаков и черные силуэты чаек в вышине. Чайки кричали "Уа-у! У-а-у!". Было холодно, ветер дул справа - порывами. Щеку холодило. "Уа-у!", крикнула чайка Иерону. Он моргнул в ответ, раздул ноздри и глубоко вдохнул. Твердые прозрачные струи потянулись через нос в грудную клетку, наполняя ее стеклянной прохладой, как наполняет отворенная кровь цирюльничий таз. Стало совсем хорошо. Ветер пах йодом и болью. И покоем.
   Прошла вечность.
   Барон поднялся - тело висело на нем, как лишний груз; словно он раскрашенный ярмарочный болван и несет себя на костяке. Он донес болвана к зеркалу, долго разглядывал и остался доволен: показываться гостям в таком виде было категорически нельзя. Празднование можно было считать завершенным.
   Впрочем, гости, наверное, и сами обо всем догадались. Несомненно.
   Я, кажется, кричал - равнодушно вспомнил барон.
   УБИЙЦА*
   Смерть похожа на кошку с содранной кожей.
   Она бесшумно ступает, но иногда все же выдает себя.
   У меня невероятно острый слух, знаете ли.
   БАРОН
   Вы что-то сказали, милейший?

   - Я говорю: прикажете одеваться, вашмилость? - повторил слуга; у него были крупные ладони и глаза со слюдой - бегающие. И этот боится. - Куда после изволите?
   - В псарню, - сказал барон.
   Иерон гладил всех, чесал за ушами - собаки млели, толкались, вываливали розовые языки, совали породистые морды; капала слюна, пятная камзол и штаны, в воздухе висел густой запах песьей рабской радости - а барон гладил, чесал, похлопывал по янтарным чистокровным телам, щупал мышцы и смотрел зубы. С него сходил седьмой пот, а на подходе был восьмой. Иерон работал.
   В углу сидел, и наблюдал за стараниями барона внимательно и хитро, единственный, кого он по-настоящему любил здесь, в этой кузнице чистопородства - худой голенастый пес грязно-серого окраса; с черным пятном вокруг левого глаза. Помесь, ошибка. Зовут - Джангарла. В переводе с эребского: ублюдок.
   Человеку нужно кого-нибудь любить, верно?
   В этот раз очередь до Джангарлы не дошла.
   - Господин барон! Ваша милость! - закричали в дверях. - Ландскнехты напали на деревню!

* * *

   - Как твое имя, бродяга?
   - Великий Эсторио, ваша милость.
   Барон медленно поднял голову.
   - Слишком громкое имя для бродячего жонглера. Ты, конечно, владеешь магией?
   - Ээ. Не совсем. - бродяга смутился. - Я, видите ли, скорее лекарь.
   Магические умения для жонглера - обычное дело, но - лекарь? Иерон посмотрел на лейтенанта.
   - Деревенские говорят, что жонглер действительно лечил, - подтвердил лейтенант, - двоих или троих.
   Иерон хмыкнул.
   - Ну то, что лечил, я не сомневаюсь. А вот вылечил ли?
   Жонглер встрепенулся.
   - Старого Ила от подагры, - начал он перечислять с легкой обидой в голосе. - Жену Ила - от грудной жабы, дочку старосты...
   - От девственности, - закончил за него барон. - Ладно, допустим. Что у тебя там?
   - Где?
   - В сундуке.
   Жонглер встряхнул лохматой головой, блеснул глазами. Возможно, не только дочку старосты от девственности подлечил, но и еще кого. Парень красивый, ловкий, язык подвешен.
   - Куклы.
   - Что?

* * *


   Иерон разглядывал кукол, брал их аккуратно, чтобы не помять. Октавио, плут, ясно. А это кто? Похожа на Силумену, хозяйку гостиницы. Пальчиковые куклы. Правильно, сундук и есть театр, понял Иерон. Настоящий, передвижной. Барон усмехнулся. Поставить сундук набок и раскрыть - вот и сцена. И говорить разными голосами. Великий Эсторио, надо же такое имя придумать.
   - Вы разве меня не убьете? - спросил вдруг жонглер.
   Барон поднял голову - оторвавшись от рассматривания. Интересный у куколок хозяин.
   - Почему я должен тебя убить? Ты вор?
   - Нет.
   - Насильник?
   - Нет.
   - Убийца?
   - Нет, я...
   - Может, ты выкапываешь трупы и сношаешься с ними при полной луне?
   Эсторио передернуло.
   - Конечно, нет!
   - Тогда чего тебе бояться, лекарь? - барон насмешливо прищурился. - А?
   Жонглер помолчал.
   - Человеческой жестокости, - сказал он наконец. Смелый, подумал Иерон мимоходом, продолжая перебирать куколок в сундуке жонглера. Сделаны не то чтобы очень искусно, но старательно и с фантазией. Вот Климена - Возлюбленная, в нежно-белом платьице с блестками. Полидор - ее отец, громогласный тупица, глуповатый папаша и комичный тиран. Пузан в красных чулках, с круглым лицом. Тощий Капитан - тоже комический персонаж - огромные усы в разные стороны, рапирка едва не с него ростом. Смешной. Молодец, жонглер. Барон Профундо, злодей или обманутый муж - в зависимости от пьесы. Лапсалоне, доктор, в маленьких жестяных очках. Каждая куколка завернута в отдельную тряпицу, видно, как о них заботятся. На самом дне сундука лежал последний сверточек. Иерон развернул и засмеялся.
   Убийца.
   Почему люди испытывают к Убийце такое уважение? Ведь самая жалкая из масок. У нее даже собственного имени нет.
   Иерон надел куколку на палец. Попробовал. Ага, вот так. Убийца согнулся в поклоне. Медленно выпрямился. Темный камзол, темный плащ, серая шляпка и крошечный ножик из фольги.
   - Почему ты боишься жестокости, лекарь? - спросил Иерон тихим бесцветным голосом - как если бы заговорил Убийца. Получилось неплохо. Обычно этого персонажа делают зловеще-крикливым, таким мрачным типом. А Убийца должен быть... никаким.
   Жонглер вздрогнул.
   - Смерть похожа на кошку, - сказал Убийца на пальце. Эсторио смотрел на него расширившимися глазами. - Отвечай на вопрос, лекарь.
   - Потому что жестокость - это та же чума.
   Брови Иерона поползли вверх. Интересно.
   - Ну-ка, объясни, - потребовал крошечный Убийца. Взмахнул ножичком. Жонглер наблюдал за ним, как зачарованный. Просто не мог оторвать глаз.
   - Вы разносите собственную жестокость как чуму, - сказал лекарь. - Это как черное облако. Что сделают товарищи ландскнехтов, увидев это дерево? Они пойдут и разорят деревню, вырежут мужчин, изнасилуют женщин, перебьют скот и запалят дома.
   - Скорее всего, так и будет, - сказал Убийца на пальце барона. - Смерть похожа на кошку, ступающую по стеклу. Так и будет.
   Странная это была пьеса.

* * *

   - Хочешь спросить? Спрашивай.
   Эсторио мотнул головой в сторону "висельного" дерева.
   - Кто это был?
   - Ландскнехты. Наемники, живущие мечом и грабежом. Сброд. Вон тот, видишь, слева... - барон даже не повернулся, чтобы проверить. Зачем? Он и так помнил. - Ян Красильщик, прозванный так за синие, по локоть, руки. Насильник и вор. В центре - убийца. Кажется, его звали Палочка, впрочем, я могу ошибаться... Был найден моими людьми над трупом и тут же, после короткой молитвы с рукоприкладством, повешен.
   - Это... - жонглер помедлил. - Это был единственный способ?
   Иерон пожал плечами.
   - Ты про жестокость? Подобное лечится подобным. Разве ты не знал, лекарь?
   - Сомневаюсь, что я лечил бы отравленного - ядом.
   - Интересный пример, - заметил барон. - Но подожди, лекарь. Кажется, я забыл рассказать тебе про третьего из наших героев.
   Налетел ветер. Волосы барона растрепались, упали на глаза. Смотри-ка ты, уже седина, подумал барон. А мне и сорока еще нет. На висельном дереве покойники задвигались, заволновались.
   - О! - сказал Иерон. - Крайний справа. Это у нас знаменитость. Сам Вилли Резатель. Мы его месяц ловили... и тут случайно попался. Знаменит тем, что обесчестив девушку, отрезал ей левую грудь.
   - Зачем?!
   Барон пожал плечами.
   - Может быть, на память. Не знаю. Он был сумасшедший, мне кажется. Но мечом владел, как рыжий дьявол. Четырех моих солдат уложил, прежде чем его догадались подстрелить с безопасного расстояния... Так чем ты, говоришь, лечил бы отравленного?

* * *


   - Каков вердикт, лекарь? Опять что-нибудь на чертовой латыни, как у вас принято?
   - Увы, нет, господин барон. Я плохо ее знаю.
   Барон усмехнулся.
   - Это радует. А что думают об этом остальные лекари?
   Жонглер пожал плечами.
   - Я умею лечить, они знают латынь - по-моему, все честно.
   Барон расхохотался. Ему определенно нравился этот мошенник.
   - Отлично сказано, жонглер! Тогда к делу. Что там с моей болезнью?
   - На вас лежит проклятье. - начал жонглер. Ну еще бы. Иерон бы удивился, если бы бродяга сказал нечто иное. - Вы пользуетесь магической защитой?
   - При моем образе жизни я был бы глупцом, если бы не пользовался. Хочешь сказать, лекарь, этого недостаточно?
   Жонглер покачал головой.
   - Тогда в чем дело?
   - Защита у вас великолепная, господин барон...
   - Но?
   - По вам ударил один из тех, кому вы доверяете... или доверяли. Скорее всего, это подарок. Амулет? Куртка с отталкиванием дождя? Шпага? Нечто с массой полезных заклятий, под которыми можно спрятать одно, не очень полезное.
   Барон вдруг почувствовал холодок в груди. Пенелопа. Он слепо нащупал кулон на груди, резко дернул. Цепь порвалась, звенья посыпались в траву. Жирный желтый отблеск ударил по глазам. В висках отдалось болью.
   - Взгляни на это, лекарь.
   Великий Эсторио взял кулон в ладонь, закрыл глаза. И почти тут же открыл.
   Лицо его изменилось - так, что барон без слов понял: это оно. Источник проклятия.
   - ...и она из вас выплескивается. Вас тошнит ненавистью, господин барон. Отсюда ваши припадки.

* * *

   Иерон закрывал глаза и видел: серый пляж с длинными клочьями водорослей, семенящий краб в корке грязи - а на песке оплывают следы собачьих лап.
   Потом он открывал глаза - и лицом врезался в реальность. Как в воду с льдинками.
   ...- Я люблю вашу жену.
   Иерон долго смотрел на виконта и не мог понять: неужели молодой хлыщ действительно думает, что ему это интересно? Что это вообще кому-нибудь интересно?
   - И что? - спросил он наконец.
   - Вы не понимаете - я люблю вашу жену!
   Барону представилось вдруг: ночь в темной спальне, постель как горный пейзаж и висящая над всем этим равнодушная белая луна. Пахнет воском и холодом. Как ее можно любить? - думал барон, и не находил ответа. Может быть, дело во мне, думал он позже, но тут же отбрасывал эту мысль - потому что чувствовал в ней фальшь и некую искусственность. А потом Иерон как-то внезапно понял все, связал единым мысленным движением разрозненные ниточки в общий узор. Виконт любит ее, она любит виконта, а он, дурной никчемный глупый старый муж, стоит тут и все узнает последним - как и положено дурному, никчемному, глупому, старому мужу. Стоит и слушает. Барон моргнул. Одиночество приблизилось и ударило наотмашь; стальное лезвие прошло от макушки до пят и гулко стукнулось в мрамор. Барон умер.
   - Вы меня слышите? - настаивал виконт.
   Веки стали вдруг ободранными до мяса.
   - Вот и любите на здоровье, - сказал Иерон, плавая в красноватой темноте. Губы плавали где-то совершенно отдельно. - Я-то тут причем?
   Следы на сером песке.
   ОКТАВИО:
   Вы злой человек, господин барон.

   БАРОН
   Да что вы говорите? Перегорио! Перегорио!
   Старый солдат, где ты?

   СТАРЫЙ СОЛДАТ
   Я здесь, вашмиласть!

   БАРОН
   Сколько тебе лет, служивый?

   СТАРЫЙ СОЛДАТ (чеканит)
   Сто сорок восемь!

   БАРОН
   Вот как? Интересно. А от рождения?

   СТАРЫЙ СОЛДАТ
   Сорок восемь.

   БАРОН (раздражаясь)
   Тогда почему врешь, дурак? Зачем целый век себе прибавил?

   СТАРЫЙ СОЛДАТ
   Виноват, господин барон. Не с той ноги встал. С утра попил воды, справил нужду, полез за табачком и чудится мне, что сто лет уже как служу. До восемнадцати просто жил, и сто лет под ружьем.
   Как отслужу, дай бог еще тридцать протянуть.
   Как раз и будет ровно.

   БАРОН(показывает на Октавио)
   Видишь этого человека?

   СТАРЫЙ СОЛДАТ (чеканит)
   Как прикажете, вашмиласть! Зарежу в ваше удовольствие!

   БАРОН
   Молчи, дурак.

   Миру опять сделали кровопускание - черная густая кровь брызнула тяжело и нехотя; барон моргнул; потом наконец отворилась и с облегчением и звоном полилась в медный цирюльничий тазик. Через двери в залу наступал черно-красный прилив - медленно подползал к ногам Иерона; неподвижное тело виконта всплыло и теперь равнодушно покачивалось в багровых волнах. Лицо мертвеца парило белесым пятном. Барон посмотрел в окно. Сад был уже полностью затоплен, вишни и акации торчали из багряной глади, как прутики из песка. Местами гладь запеклась - черные островки виднелись тут и там; солнце плыло в крови словно купальщик. Цвета вокруг стали режуще яркими, кричащими. Начинался припадок.
* * *


   - Хотите, я попробую снять проклятие? - предложил вдруг Эсторио от чистого сердца. - Я не уверен, что получится, но...
   - Не надо, - сказал барон. Ему все было ясно. - Это не проклятье. Это... - он скривил губы. На языке была горечь. Пенелопа. - справедливость, кажется? Так это у вас, у хороших людей, называется?
   Пенелопа. Пенелопа.
   Барон слепо нащупал на поясе мешок с монетами, попытался отвязать - не получилось. Не глядя, Иерон достал нож и обрезал шнурок. Бросил мешочек наугад. Судя по звуку, не промахнулся.
   - Благодарю, господин барон. Ваша щедрость поистине...
   Иерон махнул рукой: не надо. В темноте было хорошо. В темноте было спокойно.
   Прошла вечность.
   - Вам плохо, господин барон? Господин барон?!
   Иерон поднял голову.
   - Ты еще здесь, лекарь? - барон огляделся. Ничего не изменилось - только за окном посинело. - Почему ты не ушел? Ах, да. Мои люди. Я забыл. - он помолчал, потом снова заговорил - глухо: - Но раз ты все еще здесь, ответь мне на один вопрос... Тебе случалось обижать кого-нибудь так, чтобы у того кровь сердца брызнула? Скажи, лекарь, случалось такое?
   - Н-н... нет.
   - А вот мне приходилось.

* * *


   Круглое лицо в темноте спальни белело, как луна. Плоское, равнодушное. Луна вызывала приливы и отливы, но ее саму это не трогало. Луне было откровенно плевать.
   Барон поднялся, накинул халат и, сказав жене, что хочет выпить, вышел.
   С той ночи он спал отдельно.

* * *


   Зеленая накипь акаций, белый налет праздничной мишуры. Чудовищно яркие синие, желтые, оранжевые бумажные фонари, с горящими внутри огнями - глядя на них, барон чувствовал подступающую дурноту. Он щурился на свет, чтобы не дать краскам ни единого шанса. Мимо проплывали знакомые физиономии.
   Жена с лунным лицом.
   Празднество. Конец празднества.
   Иерон шел среди гостей, неся голову гордо, как военный трофей. Он кивал знакомым, улыбался дамам, вежливо раскланивался с врагами.
   Псарня, вот что это такое, думал барон. Одному почесать за ушами, другого одернуть, третьему купировать хвост. Бессмысленные морды, вываленные языки - и полное отсутствие преданности, что интересно. Брак породы. Одна ненависть - иссушающая, вязкая, как смола, и пахнет горелым воском. В одном человеке ее больше, в другом - меньше. И вся разница. Мы - больны. Все люди. Будь это моя псарня, я бы забраковал собак до единой - пристрелил, чтобы не мучились. Чтобы дать породе шанс. Как обычно бывает? Один больной пес - и целая свора пропала.
   А их здесь их вон сколько. Больных-то.
   Барон шел. Кивал, улыбался, кланялся.
   - Бесноватый! - летело вслед шепотом, шорохом, невысказанной мыслью, взглядом украдкой. - Бесноватый!
   Лоб и щеки горели. Он наклонился к фонтану, зачерпнул воды в сложенные ладони. И замер. Из горстей на барона смотрел незнакомец. Лицо его было как смятый однажды лист бумаги, который затем спохватились и расправили. А потом еще сотню раз смяли и расправили. Протерлось на сгибах.
   Это я, подумал барон. Надо же. Как странно.
   Я убийца.
   Он выплеснул лицо на дорожку. К чертовой матери. Лицо впиталось в красные, специально подкрашенные к празднику, камешки. Барон поднял взгляд - почти над его головой, на ветке акации покачивался фонарик из лимонно-желтой бумаги.
   Человеку нужно кого-нибудь любить?
   Краски внезапно обострились - словно очищенные от любого искажения, любой грязи; стали в мгновение ока живыми и быстрыми. Барон не успел закрыться.
   Желтый вдруг извернулся и броском змеиного тела впился под веко, заполз в голову, заполняя ее болью. Желтый все не кончался - вползал и вползал, пока в голове барона совсем не осталось места. Боль стала невыносимой. Иерон почувствовал, как начинает трещать черепная кость. Желтый двигался уже медленно, но упрямо - давил и лез, умещая свое толстое тело дюйм за дюймом. В следующее мгновение Иерон понял, что у него сейчас лопнут виски.
   Барон открыл рот и закричал.
   УБИЙЦА
   Я убийца.

   БАРОН (небрежно)
   Я ненавижу убийц.
   Человеку нужно кого-нибудь любить. Иначе ему трудно остаться человеком в этом скотском мире.
   А если некого? Барон сидел на ступенях крыльца - мрамор был холоден и гладок, как могильная плита. Если нет ни детей, ни родителей, нет ничего, а вместо жены - холодная восковая луна с глазами - что тогда?
   Остается только смотреть, как под акациями носится, с развевающимися по ветру ушами, будто вот-вот взлетит, худой голенастый пес.
   Из кустов раздалось жизнерадостное "р-рвав!". Джангарла смотрел на барона из тени ветвей - внимательно и хитро. Барон усмехнулся. Любимчик - и знает это.
   - Иди сюда, мальчик, - сказал Иерон. - Посиди со мной. Что ты сегодня делал?
   Человеку нужно кого-нибудь любить. Иначе ему трудно чувствовать себя хорошим человеком. И вообще - трудно.
   Пес открыл пасть и широко зевнул.

* * *


   Иерон тяжело взобрался в седло. Покачнулся. Его поддержали, одинокий голос из толпы предложил взять повозку. Проклятая слабость. Барон отмахнулся.
   - Поехали, лейтенант. Пора домой.
   У слова "дом" был привкус горелого воска. Значит, нарыв? Ненависть как гной - собирается в одном месте. Пока не вырвется. И тогда - припадок. На крайний случай у меня остается Джангарла, подумал барон. Мой пес. Значит, не так уж я безнадежен.
   Когда они прибыли к замку, было далеко за полночь. Барон с трудом спешился, бросил поводья лейтенанту. Ноги затекли. На лестнице кто-то сидел - при виде барона этот "кто-то" встал и низко поклонился. Прищурившись, барон узнал слугу - тот самый, со слюдяными глазами. Как его зовут? Неважно.
   - Вашмилость, вашмилость... - язык у слуги, и без того не слишком бойкий от рождения, заплетался.
   - Что еще? - раздраженно спросил барон. - Ну?
   УБИЙЦА
   Вы слышите шорох, господин барон?

   БАРОН (поднимает голову)
   Шорох?

   УБИЙЦА (зябнет)
   Такой странный звук.
   Я знаю, это идет моя смерть.

   БАРОН
   Скорее, это шуршит твоя нечистая совесть.

   УБИЙЦА (его начинает трясти)
   Господин барон шутит, а мне не до шуток. Я знаю.
   Смерть похожа на кошку, с которой содрали кожу. Она похожа на кошку, которая идет по стеклу. Правда, она похожа? Не выпуская когти, мягко ступает. А когда выпускает, то выдает себя. И коготки по стеклу: тень-тень-тень. Совсем тихо. Не всякий услышит. Я слышу. У меня очень чуткий слух. И почему здесь так холодно?!
   Я знаю, когда за мной идет Смерть. У нее длинные узкие ноздри. У нее ледяное северное дыхание.
   Когда Смерть идет по следу, ее можно отвлечь только куском кровавого мяса.

   БАРОН
   Милейший, ты сошел с ума?

   УБИЙЦА
   Нет, господин барон. И уже давно.

   БАРОН
   Ступай. Я позову тебя, когда понадобится твое искусство.

   Убийца кланяется.

   УБИЙЦА (стуча зубами, в сторону)
   Мне надо кого-нибудь убить.

   БАРОН
   Ты что-то сказал?

   УБИЙЦА
   Ничего, господин барон. Вам послышалось.

   БАРОН
   Молчи, дурак.
   Иерон смотрел неподвижно. Ему казалось, что вместо лица у него гипсовая издевательская маска, в которой зачем-то пробили дыры для глаз. Он ощущал сухую белую пыль на веках. Резь вскоре стала нестерпимой - барон моргнул раз, другой; боднул воздух тяжелой непослушной головой и отошел, неся ее как надгробие. Внезапно Иерону страстно захотелось припадка - чтобы пришла кровавая муть, затопила пустоту, затопила серый мокрый песок со следами собачьих лап. Чтобы биться в находящей волне, чтобы захлебываться багровой мякотью, чтобы вопить от боли - и не помнить, не чувствовать. Чтобы не видеть, словно со стороны, как он сам идет по пустым коридорам, сдвигая телом тяжелые двери, как толкает коленом стулья, а потом, в дальнем зале - с высоким, похожим в темноте на уродливый замок, троном - слепо бьется гипсовой маской о стены. Маска шла трещинами, лицо горело, но маска держалась. Треснуло. Подбородок почему-то стал мокрым. В следующий момент Иерон обнаружил себя сидящим на ступенях перед троном. Он склонил голову; на белом мраморе чернели круглые пятна. Что-то теплое капало с его лица на пол - Иерон вытер подбородок рукавом, зажмурился. Из дальнего угла на него смотрел Джангарла. Барон открыл глаза - Джангарлы не было. Проклятый пес, сказал барон. Голос отразился эхом, пошел гулять по пустым коридорам и комнатам, как неприкаянный. Что же ты, сказал барон, сука ты, сказал барон, зачем ты так со мной, сказал барон, что я тебе сделал? Вернись, попросил барон мертвого Джангарлу. Вернись, сука, тварь, ублюдок чертов, что же ты, вернись. Джангарла! Джангарла! На полу лежал отпечаток окна, дальше начиналась темнота, в углу превращаясь в сгусток мрака. Барон посмотрел туда - Джангарлы не было. В лунном отпечатке ему почудились следы собачьих лап. Сука, сказал барон, как же так можно как же я тебя ненавижу сука ты сука и лапы у тебя мокрые. Я же один понимаешь, сказал барон. Джангарла. Джангарла. Он встал. Он пошел к выходу. Маска рассекала воздух.
   Желанный припадок не приходил.
   "Бешенство, бешенство". - луна плывет над акациями, буквы вырезаны на ее гладкой восковой поверхности. Барон толкнул дверь и вышел на крыльцо.
   Один больной пес - вся свора пропала.
   Из темноты выступила женская фигура. Глаза смотрели сухо.
   - Посмотри на себя, Иерон, - сказала она. - Ты стал сентиментален. Когда-то ты не проронил ни слезинки над могилой нашего сына, сейчас плачешь над собакой. Ты жалок.
   - Прости меня, Пенелопа, - сказал барон, тяжело опускаясь на мрамор. - Я очень обидел тебя. Я знаю. Если тебе не трудно, можно я поплачу в одиночестве? Обещаю не хлюпать носом. Разве что совсем чуть-чуть. Ты позволишь эту маленькую слабость своему глупому никчемному старому мужу?

* * *


   - Везут, мой господин, - сказал лейтенант от окна.
   Иерон откинулся на подушку. Не успел сбежать, значит. Хорошо.
   Великий Эсторио выглядел бледным, но держался неплохо. С достоинством. Увидев барона, лежащего на кровати, жонглер замер на мгновение, затем низко поклонился.
   - Господин барон?
   - Кажется, я немного похудел, лекарь? - Иерон закашлялся. Виски сводило в предчувствии скорого приступа. Барон еще днем приказал убрать из комнаты любые цветные вещи, чтобы потянуть время. Но, кажется, времени уже не осталось - запах горелого воска стал невыносим. Проклятые краски скоро просочатся под дверь или в щель окна. Уж они придумают, как это сделать. Темно-красный или оранжевый. Или желтый. Да, желтый хуже всего.
   Жонглер подошел и сел рядом с кроватью, деловито взял барона за запяcтье. Иерон слышал, как в висках бьется сердце. Какая у меня худая рука, надо же, думал он. Это точно моя рука?
   - Давай свое лекарство, лекарь, - сказал барон, не выдержав. - Слышишь?
   Эсторио молчал, отсчитывая удары. Так же молча достал трубку и стал слушать дыхание барона. Он же жонглер, подумал Иерон в раздражении, какого черта он делает? Зачем ему эти лекарские штучки? Еще бы на латыни заговорил, честное слово...
   Наконец, жонглер закончил.
   - Где твое лекарство, лекарь?!
   Эсторио покачал головой. Увы.
   - Поздно? - барон прикрыл глаза, усилием воли не давая краскам обостриться. - Жжжаль. Тогда беги, лекарь! Я тебя прошу. Очень быстро беги - до самой границы. И дальше. Иначе, когда припадок закончится, ты увидишь перед собой разочарованного тирана... Ты когда-нибудь видел разочарованного тирана, лекарь? Это жуткое зрелище. У нас, тиранов, отвратительный характер. Мы брызжем слюной и велим страшно пытать любого, кто посмел нас разочаровать. Возможно, мы даже пожелаем содрать с ублюдка кожу. Или посадить негодника на кол... как тебе это понравится?!
   Великий Эсторио молчал.
   Барон прикрыл глаза ладонью. Медленно выдохнул.
   - Ничего, - сказал он. - Все хорошо, лекарь... Позови сюда Перегорио.
   - Мой господин, - сказал голос от дверей.
   - Через полчаса мы выезжаем, лейтенант. Приготовьте лошадей.
   - Я дам вам укрепляющее, - сказал Эсторио, когда лейтенант вышел. - Я... я хотел бы сделать больше... Я...
   - Ты все сделал правильно, лекарь.
   - Не называйте меня так.
   - Почему? - барон выпрямился на кровати. - Почему я не должен этого делать?
   Эсторио стоял бледный.
   - Отвечай, лекарь! - властность хлестнула, как плетью. Жонглер ссутулился.
   - Я... потому что я...
   - Потому что ты - не настоящий лекарь, так? - Иерон усмехнулся, откинулся на подушку. Какая замечательная шутка. Жаль, что напоследок. - Ну, это не новость.
   - Вы знали?! - жонглер выглядел потрясенным.
   - Конечно. Неужели ты думал провести человека, который лгал полжизни? А другие полжизни скармливал виселице насильников, воров и мошенников? Я с самого начала это знал, лекарь.
   Молчание.
   - Вы меня убьете?
   - Кажется, на этом вопрос я уже отвечал. Не заставляй меня скучать.
   В глазах жонглера появилось понимание. Молодец, умный мальчик.
   - Что мне делать?
   - У тебя хорошие глаза, - сказал барон, - ты многое ими видишь. Именно поэтому ты до сих пор жив. Ты рассказывал мне о проклятье, ты думал, что складно врешь... ай, складно! хотя на самом деле говорил правду. Вот ирония, а? Мошенник, плут! А чувствовал сердцем. У тебя талант, лекарь. Но есть ли у тебя шанс? Как думаешь?
   Жонглер выпрямился.
   - Я... я научусь.
   - Мало. Еще одна попытка.
   - Я очень хорошо научусь. Я стану настоящим лекарем, клянусь!
   - И этого мало. - барон смотрел в упор. - Ну, какой из тебя лекарь? Смех один.
   - Да пошли вы!
   Несмотря на подступившую боль, Иерон засмеялся.
   - Наконец-то правильный ответ.

   - Ты меня оплакиваешь, лекарь? Не надо.
   - Не вас. Хорошего человека, которому плохо.
   Барон засмеялся - хриплым каркающим смехом, тут же остановил себя. Слишком уж похоже на рыдание. Он облизнул сухие губы. Тело опять стало чужим и неподатливым - "болван" на костяке. Марионетка на пальце из раскрашенного ящика. Интересно, какая из масок - моя? Разумеется, Барон? Или Убийца? Я ненавижу убийц.
   - Прощай, лекарь. Лейтенант!
   УБИЙЦА (вытирая нож)
   Мне неприятно об этом говорить, господин барон, но вы умираете.

   БАРОН молчит, дурак.
   Глаза у него были молодые - словно лицо старика, как оболочка, надета на гусеницу и скоро вылупится бабочка. А под коконом скрывалась не бабочка, там было нечто серое и бесформенное. Никакое.
   Иерон посмотрел на "мотылька", на украшенный серебром пистолет. Забавно. Выйти живым из драки с ландскнехтами, чтобы нарваться на засаду рядом с уборной. Хорошо, хоть облегчиться успел. Славная была драка. Почти как в прежние времена. Это же надо - встретить в такой дыре приятелей Вилли Резателя, повешенного с год назад! Хотя, с другой стороны, где, как не в такой "дыре", их можно встретить?
   Кажется, пора подавать реплику? Так выражаются актеры?
   Он сказал:
   - Я не люблю наемных убийц.
   - А каких убийц вы любите, барон? - парировал человек с пистолетом.
   Иерон молчал. В полутьме сарая его лицо казалось вылепленным из гипса - убийца тоже медлил, ожидая, видимо, какого-то подвоха от пленника. Тогда барон сам шагнул на табурет.
   - Как это надевается? Так?
   Убийца кивнул.
   Веревка оказалась шершавой и грубой - такая обдерет горло, ничего, наплевать, нашел о чем думать. Барон подтянул узел, чтобы веревка плотнее прилегла к коже.
   - Хоть бы подсказывал, остолоп, - сказал он убийце раздраженно. - Кто тут, в конце концов, кого вешает? Ну! Давай!
   - Эта позорная смерть... - начал убийца. Похоже, у него была заготовлена целая речь.
   - Черта с два, - откликнулся барон. - Многих по моему приказу повесили - до сих пор никто не жаловался. - он замолчал. Эх, Иерон. Не хотел превращать конец жизни в фарс, и вот, не удержался. - Заканчивай уже, мне до смерти страшно.
   Убийца кивнул.
   - Спасибо, - сказал барон, прежде чем убийца выбил табурет и веревка натянулась. Прилив нахлынул стремительно - сарай, напротив, отдалился, принялся заваливаться вбок, ускользать, теряя краски, выцветать; время стало прозрачным и вязким, как патока. Иерон заметил существо, похожее на ободранную кошку. Существо подбиралось к убийце со спины, переступало лапками по деревянной балке. Тень-тень, тень-тень. Звук казался каким-то стеклянным. Убийца ничего не видел. Существо приготовилось к прыжку...
   Дальше веревка, натянувшись, разломила гипсовую маску на мелкие кусочки. Барон начал падать в темноту, кувыркаясь. Ветер дул справа - порывами.
   Чайки вернулись. "У-ау! У-а-у!" - кричали они.
   Последнее, что Иерон увидел, прежде, чем исчезнуть навсегда: серый пляж с клочьями водорослей... следы на песке... краб... серые волны...
   Бегущий по кромке воды, в брызгах и заливистом лае, худой голенастый пес.
   Пес взмахнул ушами и полетел.

Сейчас целыми днями приходится думать о том куда поступить, возьмут ли меня в университет и что будет , если я не поступлю... И родители постоянно давят, на счет этого тупого вступительного испытания... А как было раньше хорошо, не думать о будущем, не беспокоится о поступлении, лишь изредка волноваться об оценках, и делать почти все что захочешь... А сейчас мне постоянно напоминают о том, что всё, халявы больше не будет, закончилась твоя беззаботная жизнь... "Ты должна заниматься, должна думать о будущем, почему ты не можешь просто определиться с тем, чего ты хочешь..." Я НЕ ЗНАЮ!!! Мне 17, большинство людей в наше время даже в 40 не знают того чего они хотят, а меня сейчас хотят заставить определиться с самым главным, с тем чего я хочу от этой жизни, и с тем на что готова идти ради достижения своей цели...Но что делать если этой цели нет, если ты не знаешь чего хочешь, если ты ещё слишком мало знаешь и слишком не опытен, чтобы хотя бы примерно ответить на подобные вопросы и чтобы принимать такие решения!? Я не могу ответить на эти вопросы... И к сожалению ответ на вопросы как надо жить? и к чему следует стремиться? невозможно дать однозначного ответа, ведь и каждого он свой и каждый должен сам найти свои ответы... Но это так тяжело, когда нет того с кем ты можешь хотя бы поговорить, просто обсудить все, кто просто бы выслушал тебя...

Склизкая вечность стекает по стрелкам,
Вязкие сумерки катятся с крыш.
Крутишься днём пресловутою белкой,
Ночью свободной подолгу не спишь...

Катишься, катишься медленно в бездну
Мелких страстей и тлетворных забот,
Словно стремишься скорее исчезнуть,
Спрятаться в затхлый бесчувствия грот...

Мечутся в клетках уставшие буквы,
Мысли ползут с грациозностью мух.
Люди не люди - бездушныё куклы,
Скоро и ты растеряешь свой дух...

Мост Радуги
На самом краю небосклона есть место, называемое Мостом Pадуги.

Kогда животное умирает, особенно если оно было очень любимо кем-то в этой жизни, оно попадает на Мост Pадуги. Там бескрайние луга и холмы, по которым наши друзья могут бегать и играть все вместе. Там изобилие пищи, воды и солнечного света. И там нашим любимцам тепло и комфортно.

В этом краю все больные и старые животные превращаются в молодых и полных энергии; имевшие травмы и увечья снова становятся здоровыми и сильными. Время для них летит незаметно, если только мы вспоминаем о них в своих мечтах и снах. Животные там счастливы и довольны всем кроме одного - каждый из них ушел раньше и оставил в этой жизни кого-то очень дорогого ему.

На Мосту Pадуги животные бегают и беззаботно играют вместе. Но приходит день, когда кто-то из них неожиданно останавливается и смотрит вдаль. Его глаза загораются огнем, а тело начинает дрожать от нетерпения. Вдруг он покидает своих собратьев, летит над изумрудно-зеленой травой, и ноги несут его все быстрее и быстрее.

Он заметил вас; и когда вы и ваш любимец наконец встретитесь, то крепко-крепко обниметесь, счастливые от того, что соединились и больше никогда не расстанетесь. Он будет, oдурев от счастья, лизать ваше лицо, ваша рука снова будет любовно ласкать его голову.

И вы еще раз взглянете в преданные глаза своего любимца. Так надолго покинувшего вашу жизнь, но никогда не покидавшего вашего сердца. Теперь вы сможете пересечь Мост Pадуги вместе…

(перевод с английского, автор неизвестен)

только не думайте, что я пишу все это для публики.
я пишу все это для Нее и Джилл.
когда я уйду, я оставлю Ей свой логин и пароль. романтика. извращенная романтика. Она будет жить дальше и врать мне, что все хорошо. да только на зеленую кнопочку телефона нажму не я.
Джилл, раздери меня якорями на куски, но я попсово поделил свою жизнь на "до" и "после" Нее. если Она скжет мне сжечь дом, сброситься с водокачки, повеситься на леске (кстати, неплохой способ, только не ешьте дня два-три), залезть в доменную печь, найти лист в лютый мороз, я так и сделаю. как обидно.
всю жизнь командовать и стать подчиненным. Она имеет надо мной непонятную власть. я жить не могу без Ее голоса, без Ее тихой и незаметной травли меня.
я ж всю жизнь измял для Нее.
во мне кипит буря эмоций. буря чувств. всегда.
приперлись монтажники окон. я сразу позвонил Ей. приперлись цыгане. я сразу подумал, как расписным цыганом с медведями и гитарами зайду на Ее празднование чего-то, как мы будем петь и плясать. сломался насос, без него в доме не будет воды, я позвонил Ей и наладил его на эмоциях.
во мне двойственность. я люблю Ее и понимаю, что Она того не стоит.
но ведь я Ее люблю, черт возьми, и всегда любил, каждую секунду с того дня.

а вот как все было, когда мы расстались.
я пил, как скотина, не помнил ни дня, ни ночи. только Джилл меня поддерживала, самый чудесный человек.
две недели подряд. с работы пришел - выпил водки, уснул. проснулся с ужасного похмелья, а водка еще осталась. выпил ее. поехал на работу. наплевать на косящихся соседей по маршрутке. приперся на работу, едва шевеля ногами. сел за стол. сделал все дела вполне профессионально, принял всех посетителей. если я где-то ошибаюсь, звонят из области. ни разу не звонили. записал все в "книгу исходящих". секретарь наша, милая девушка, конечно, все заметила и зашла ко мне в кабинет. я не смог объяснить, что потерял смысл жизни и что у меня все сердце разодрано нафиг, а вы скажете, что пустяк, ибо вам насрать, ведь это чужое непонятное горе. она сказала, что меня нафиг уволят. я сказал, что так и надо.
обед. на обед - бутылка отвратительного крепкого портвейна, чтобы дожить до вечера. работаем дальше.
вечер. шатаясь, куря сигарету и допивая портвейн, плетусь к остановке. заползаю в маршрутку. сажусь на заднее. всю дорогу сплю. едва выползаю из машины.
дома. сразу же в магазин, чтобы купить еще. и так каждый день было две недели, иначе я просто не мог.
а когда потом уже мог, царапал стены от боли, курил много-много на бревне, истекая слезами, мучил гитару, мысленно прощался со всеми и всем.
потом я просто ушел оттуда, чтобы никто не видел моей боли.
мне очень тяжело это писать, но я хочу, чтобы люди знали, что никогда нельзя просто разрывать отношения с людьми с тонкой душой. вы же им душу порвете.

66)Третий покров белоснежного цвета
В этом году укрывает мой путь;
Я лишь вначале Уральского лета,
Рано пока полежать, отдохнуть...

Всё впереди - голубые озёра,
Мягкая почва, горячий песок;
Осень наступит, конечно, не скоро,
Но скаждым днём уменьшается срок.

Всё впереди - за покоем походы,
Тысячи кадров, потеряных зря,
Ночи без сна и капризы погоды,
Центнеры мяса, напитков моря;

Множество книг в ожиданьи прочтенья,
Звёзд миллион, что на небе ночном,
Новые мысли и предпочтенья,
Старые шутки под новым углом;

Звуки знакомые в новых мне песнях,
Пара сюрпризов от добрых друзей...
Всё так желанно и интересно,
Хочется всё пережить поскорей...

Меня малок то понимает. Лишь по тому что я добродушный человек. Трудно ангелом быть в аду. Не так ли? Я творю добро как могу, но ни кто меня не понимает. Считают за идиота. Ни уже ли я обязан быть как они? Корыстной мразью которая сгноила свою душу,в которой не осталось ни чего человеческого. Я могу изменить многое, если не все, к лучшему. Так по чему я один?

Вы никогда не задумывались что будет вот скажем если придет в наш богом забытый городок мессия? Ловите мысль?
Начнёт чудеса творить, молиться и проповеди читать?
Да его же в этот же день в психушку оформят!
Отвезут и глазом не моргнут! Ни одна часть мозга не оставит за собой мысли что - а может быть это и правда?
Человек - разучился верить.
Я готов верить во что угодно: скажем девушка говорит что безумно занята целый год, что счастье с неба упадёт, что хорошие победят, что в конечном счёте все мы встретимся на каком нибудь облоке на небе!
Остаётся один вопрос почему когда я так делаю я себя чувствую идиотом?

59)Зима порядочно продлилась,
И я забыл, что есть весна,
Забыл дожди, что раньше лились,
Что есть у дерева листва...

Забыл ручьи, что точно реки
Смывают с туфель грязь дорог,
Забыл, что холод не навеки
И что жаре наступит срок.

Забыл, как звонки  птичи трели,
Забыл про неба синеву,
Забыл, как дышится в апреле,
Забыл зелёную траву...

Но вот земля опять воспряла,
И моя память вместе с ней,
В душе тихонько засияло
Простое счастье этих дней